Госпиталь переполняли звуки. Они порхали вдоль коридоров и под потолком, возникая то здесь, то там. Отголоски разговоров, глухие стоны, вскрики, детский плач. Звуки висели, точно большое ватное облако, сквозь которое приходилось пробиваться, отчаянно работая локтями.
Ряды кресел в бывшем зрительном зале сдвинули к стенам и взгромоздили друг на друга, чтобы освободить место для кроватей - позаимствованных из разоренных частных клиник и двух маленький муниципальных больниц. Гримерки, кабинет директора, бухгалтерская и костюмерная стали приемными врачей и лабораториями.
Театр изо всех сил сопротивлялся намерению тех, кого он всегда считал своими очарованными зрителями, превратить его в госпиталь. Со стен на больных недовольно косились гипсовые маски Комедии и Трагедии, под ногами шелестели забытые программки и афиши, в ящиках любого стола вы натыкались на коробочки с засохшим гримом и красками для лица, пудреницы, кисточки и забытые веера, открывая шкаф, обнаруживали затесавшееся меж казенных блекло-голубых халатов кричаще-яркое платье или топорщащий широченные рукава-буфы камзол. Театр не желал натягивать на себя подобающую случаю маску, он хотел оставаться самим собой.
Лара ощущала это нежелание, скрытое в множестве досадных мелочей. Считалось, что в Городе подобралась весьма неплохая сценическая труппа, однако Лара Равель не могла оценить их игру по достоинству. Она редко посещала театр и скверно в нем разбиралась. Также как и во множестве иных вещей, привычных для большинства обывателей. Лара редко выходила за порог дома. Сперва - потому что этого не желали ее родители, потом, когда мать и отец умерли - из-за собственного страха перед миром. Она плохо представляла, как нужно вести себя и обществе, что нынче ценится, а что - нет, как выглядит модная одежда и что подобает барышне ее возраста.
Лара Равель была серой испуганной мышкой, боящейся громких звуков. Больше всего ей нравилось задергивать все шторы в тихом, пыльном доме, и часами сидеть, забравшись с ногами на диван, читая старинные романы или сочиняя очередное печальное стихотворение.
читать дальшеОна была добра глуповатой, бесцельной добротой, которая никак не могла отыскать себе толкового применения. Лара подбирала на улицах брошенных котят и щенков, возилась с ними - но очень скоро они ей надоедали. Зверята портили оставшуюся от прабабушки мебель, кричали по ночам, дрались, требовали еды и внимания - и очень быстро удирали из ее дома обратно на улицу. Она принимала деятельное участие в нескольких благотворительных обществах, но ее подопечные, подростки из рабочих кварталов, не испытывали к ней ни уважения, ни благодарности.
- Лара, да не нужно к ним подлизываться и совсем не нужно жалеть их, тем более напоказ, - однажды сказала ей Вероника Ольгимская. - Подружись с ними, и увидишь: они вовсе не такие, как в глупых книжках о честной бедности. Они славные.
Но Лара Равель не умела дружить и считала, что облагодетельствованные детишки из фабричных семей обязаны хотя бы говорить ей «спасибо» за все, что она для них делает.
Единственным человеком в Городе, хорошо относившимся к Ларе, была Ева Ян. А теперь еще - Стах Рубин.
Лара стала добровольной санитаркой в Госпитале, потому что так именно следовало поступить благовоспитанной барышне из хорошей семьи в трудный час.
К Станиславу она привязалась вопреки всем тем правилам благопристойности, которым так старательно учил ее отец. Гвардейский штабс-капитан Альберт Равель, не колеблясь, счел бы Рубина крайне неподходящей компании для своей девочки. Рубин был степняком по происхождению, он даже доктором не мог именоваться с полным правом - так, дипломированный фельдшер-самоучка из провинциальной больницы. Который якшается с фабричным сбродом и Укладом.
Но Альберт Равель лет пять тому упокоился на кладбище, и теперь никто не мог запретить Ларе поступать по своему усмотрению.
Ей было достаточно просто быть рядом. Помогать. Слышать время от времени слова признательности и одобрения. В кои веки она стала нужной, и осознание этого заставило ее выпрямиться, подняв вечно опущенную голову. Она приносила пользу, действительную пользу - утешая, перевязывая, возясь с осиротевшими детьми и перепуганными стариками, разнося лекарства, хлопоча по хозяйству Госпиталя. Сегодня ей удалось совершить невозможное - утихомирить Като Сабурову. Вдова коменданта почти не соображала, кто она и где находится, требовала морфия, грозилась, звала своего мужа, кричала и пугала больных. Лара добилась того, чтобы Сабурову поместили отдельно, просидела с ней всю ночь и часть утра, пока у Катерины не иссякли силы и она не заснула, свернувшись на узком продавленном топчане. Лара накрыла ее штопаным одеялом и отправилась посмотреть, не вернулся ли Стах - поневоле оказавшийся одним из организаторов и управляющих Госпиталем. Заглянула в его импровизированный кабинет, потом в лабораторию.
Вчера утром Рубин, чьи эксперименты над созданием вакцины против Песчанки вновь оказались безрезультатными, ушел в Город. Лара всю ночь беспокоилась за него, но сегодня он вернулся. Сидел в темной лаборатории, сложив руки под подбородком, и смотрел на выстроившиеся на столе пробирки и реторты с образцами крови больных.
Стах Рубин был немногим старше Лары. Осунувшееся лицо с острыми чертами, темные волосы, увязанные на затылке в жиденький хвостик, непреходящие тени под глазами. Он не обернулся, услышав осторожное шорканье ее больничных тапочек, но окликнул:
- Лара, ты? Посиди со мной.
- Что-то случилось? - она вытащила из-под стола вращающийся табурет, торопливо присела рядом.
- Ольгимского и Сабурова повесили. По распоряжению Инквизитора. Около «Одинокой звезды» утром была стрельба. Как я понял, парни Грифа, которым нечего терять, схлестнулись с ликторами Карающего Бича.
- Ой, - испугалась Лара, пропустив мимо ушей новость о перестрелке. - Как же теперь Ники Ольгимская?
- Тяжело ей будет, - согласился Стах. - Но я думаю, она справится. Они стойкие, эти Ольгимские.
Лара воспитанно промолчала. У нее болела спина, болели ступни и руки до локтей, ныли ободранные пальцы - она не привыкла заниматься тяжелым физическим трудом, а в Госпитале постоянно требовалось что-то перетаскивать, мыть, стирать, кипятить в баках инструменты и грязные халаты - но сейчас ей было хорошо. Она сидела рядом со Стахом и эти несколько минут принадлежали только ей.
- Лара?..
- Да? - с готовностью откликнулась она.
- Знаешь, иногда мне приходят в голову странные вещи, - медленно проговорил Рубин. - Если б не Чума, я так бы и остался фельдшером на подхвате, который вечерами безнадежно мечтает когда-нибудь выучиться на хирурга, но точно знает, что всех его сбережений не хватит на житье в Столице. Еще год или два - и я бы точно повадился всякий вечер таскаться в «Звезду» и пить твириновку пополам с джином, чтобы похоронить все свои мечты. А ты, чем бы была ты?
- Старой девой, дающей уроки музыки, которая терпеть не может своих учеников, - Лара сама не ожидала от себя столь точного и циничного признания. - Скучной, склочной, пугливой и никому не нужной. Да, именно этим я бы и стала, - она нервно сглотнула.
- Город умирает, а мы только почувствовали настоящий вкус жизни, - тихо и печально сказал Рубин. - Если б не Песчанка, мы бы вообще никогда не встретились.
«Сейчас он меня поцелует, - Ларе показалось, ее сердце подпрыгнуло куда-то вверх, да так и застряло в горле. - Сейчас. Поцелует, а потом захочет бОльшего. Прямо здесь, вон там, на кушетке за ширмой, где он спит. Потому что он прав - нам нечего терять. Может, мы завтра заразимся и умрем. Я никогда не была с мужчиной, никогда, ведь то, что было - оно не в счет, это плохо, скверно и неправильно, пусть папа и уверял, что так он заботился обо мне».
Стах и в самом деле повернулся к ней, она видела белеющее пятно его лица с провалами глаз и узкой щелью рта. И та Лара, которой она была, перепуганная домашняя мышка из-под половицы, в страхе выпалила:
- Почему ты сидишь в темноте?
- Керосин кончился, - удивленно ответил Стах.
- Я принесу, - она вскочила, табурет с визгом проехался колесиками по полу.
- Лара, не надо. Успеется. Я сам потом схожу, - Рубин протянул к ней руку, но Лара уже выскочила из комнаты, шмыгая носом и проклиная себя. Стах смотрел ей вслед, по его лицу расплывалось недоуменное удивление. Он ни на что особо не рассчитывал, и если бы барышня Равель сказала - нет, он оставил бы ее в покое. Но Лара ему нравилась. Тихая, спокойная, никогда не отлынивает от грязной работы, всегда рядом и всегда готова помочь. Не обидел ли он ее, сам того не желая? В последнее время он плохо соображает - постоянный недосып, таблетки амфетамина для того, чтобы подальше оставаться на ногах, инъекции дофамина с той же целью, он частенько забывает поесть, и вот результат. Надо будет поговорить с ней, когда она вернется. Он не имел в виду ничего дурного. Просто ему так одиноко. И страшно.
Запасы керосина хранились в помещениях бывшей гардеробной, в фойе Театра. Лара сунулась туда, погремела канистрами, налила густую светлую жидкость в захваченный с собой бидончик - как раз хватит, чтобы заправить лампы в кабинете и лаборатории Рубина. И поняла, что не хочет - вернее, боится - возвращаться к Стаху.
«Ничего не случится, если я немного прогуляюсь, - уверяла она себя. - Дойду до Лестницы в Небо и сразу вернусь обратно. Четверть часа, не более того. Мне нужно подумать и проветриться».
Она вышла из распахнутых дверей Карантинного госпиталя, неся тяжелый бидончик чуть на отлете.
Утром кто-то подсунул под дверь Невода потрепанный грязный конверт. Плохо заклеенный, пропахший табаком, адресованный ей.
Юлия прочла вложенный в конверт листок, сидя на диване в аккуратной, обставленной по последнему слову мебельной моды гостиной. Машинально потянулась за сигаретой, и тихо ругнулась, вспомнив, что сигарет больше нет. Ничего больше нет, даже надежда - и та потихоньку угасает. Итог закономерен. Она знала, что рано или поздно это случится, но не думала, что - так.
Он больше не напишет ей. Не придет. Эта часть ее жизни - яркая, бурная, опасная - завершилась навсегда.
Юлия достала коробок со спичками и сожгла письмо, уронив пепел на ковер кремово-синих оттенков. К черту сентиментальность. Пусть другие хранят старые письма и плачут над ними. Она не станет. Лучше она выйдет из дома и пойдет, куда глаза глядят. Здесь стены смыкаются вокруг нее, особняк начинает оправдывать свое название - Невод. Она не станет рыбкой в его сетях.
Юлия Люричева не была уроженкой Города. Здесь жили ее бабушка и дед, здесь родились ее мать и тетка. Мама хотела стать учительницей, поехала в Озерган, поступила в тамошний педагогический институт, встретила там отца. Они поженились и перебрались на Белое Побережье, к его родственникам. Юлия появилась на свет и росла на Побережье, она любила тамошние края всей душой. Соленый запах морской воды и смолистый - сосен, серебряный простор залива, белые и желтые домики под красной черепицей, утопающие в розах и можжевельнике.
Оттуда Юлия уехала покорять Столицу и Университет, мечтая когда-нибудь вернуться, обзавестись коттеджем на морском берегу, писать книги и смотреть на чаек, а вечерами гулять по пустынному пляжу.
Все вышло не так, как виделось ей в розовых мечтах. Отец и мать никогда не могли оставаться в стороне и молчать, и, когда на Белом Побережье начались волнения, они оказались в первых рядах.
А потом Юлия получила краткое извещение об их смерти - случайной смерти в ходе подавления стихийно вспыхнувших беспорядков.
Юлия ни мгновения не верила в сухую официальную формулировку. Она отправилась на Побережье - выяснять истинные обстоятельства гибели родителей.
Что ж, она их выяснила - навсегда проникнувшись глубоким отвращением к властям, привыкшим силой решать свои проблемы и торопливо прячущим концы в воду. Выяснила, приняла решение, в верности которого никогда не сомневалась - и провела несколько весьма бурных лет, ставя властям палки в колеса. Пока жизнь не стала слишком беспокойной и друзья не посоветовали ей уйти в тень. Как раз в эту пору умерла сестра матери, отписав племяннице по завещанию свой дом - и Юлия стала хозяйкой Невода. Она перебралась сюда, в провинцию - и вскоре обнаружила, что размеренная круговерть провинциальной жизни с ее мелкими скандалами и незначащими проблемами вполне ее устраивает. Юлия работала преподавательницей литературы в школе для девочек, делала наброски для будущей книги, вела переписку и запрещала себе мечтать о чем-то еще.
И вот он, сгоревший привет из прошлого.
Хотя гарью пахло не переносном, а в самом прямом смысле слова. В воздухе кружил пепел. Подняв голову, Юлия увидела языки пламени, жадно облизывавшие зеленую крышу Театра.
Мимо нее стремительно пробежали один за другим несколько человек, ныряя в арки внутренних дворов.
«Поджигатели. Опять Поджигатели!»
Когда Юлия, запыхавшись, добежала до Госпиталя, вся задняя часть здания была объята пламенем и любому становилось ясно - пытаться тушить пожар уже не имеет смысла, надо выводить наружу тех, кто остался в фасадной, еще не горящей части здания. Две пожарные команды Города прекратили свое существование в Факельную Ночь, одна из машин, обгоревшая и на спущенных колесах, так и осталась стоять на площади Костного Столба.
Перед Госпиталем быстро собиралась толпа. Кто-то орал, пытаясь распоряжаться и организовать цепочку с ведрами от театра до Глотки. Надрывно плакала женщина, выкрикивая чье-то имя и порываясь кинуться внутрь. Ее удерживали за руки. Из распахнутых дверей в клубах дыма выбегали люди, спотыкались на ступеньках, падали, катались по мостовой, пытаясь сбить пламя, кашляя и обливаясь слезами. Со звоном вылетело оконное стекло, в проем впихнули лестницу-стремянку, кто-то полез вниз, оскальзываясь. Разбилось второе стекло, за ним мелькнул силуэт женщины в черном, молотившей руками воздух. Женщина кричала, Юлии показалось, что она узнает Като Сабурову, но, впрочем, она могла ошибаться - за спиной женщины полыхнул огонь, и та исчезла.
«Наш театр горит», - Юлия стояла у каменных столбов, обрамлявших вход на Шнурочную площадь, некогда одну из самых красивых площадей Города. Смотрела на дымный столб в вихре искр и не находила в себе сил сдвинуться с места.
Пока рядом с ней не заорали, громко, с истерическим привизгом, так, чтобы услышали все:
- Хватай ее! Вон она, это она сделала, держите ее, люди!
Юлия заполошно обернулась, зная, что в такие мгновения нерассуждающая толпа способна кинуться на кого угодно, на любого, кого огульно сочтут виновным, в кого ткнет палец.
Неподалеку от нее стояла Лара Равель, нелепо заботливым жестом прижимая к груди эмалированный бидончик. Остекленевший взгляд сфокусировался на горящем здании. Мир перестал существовать, ведь горел не просто Театр - горели ее нелепые, глупые, робкие мечты. Горели высоким, дымным пламенем.
- Лара, беги! - Юлия наконец справилась с оцепенением. Пока толпа еще не разобралась толком, что происходит, у Лары оставался крохотный шанс на спасение - рвануться с места и скрыться, добежать до Сгустка, надеясь, что влияние и здравый смысл Ники Ольгимской пересилят оголтелое стремление толпы расправиться с виновником пожара. - Лара, беги в Сгусток! Лара!
- Вон она, Поджигательница! - теперь Юлия увидела и кричавшую - молодую женщину в халате санитарки, оравшую и указывавшую пальцем, но не двигавшуюся с места. На санитарке была низко надвинутая шапочка, но Юлия заметила выбившийся из-под застиранной ткани длинный золотой локон. - Хватайте ее!
Лара выронила бидончик, тот покатился, звеня отлетевшей крышкой и расплескивая керосин по мостовой.
- Лара! - Юлия сорвалась с места. Ей удалось схватить Лару за рукав и сдвинуть на пару шагов с места, но тут кто-то ударил ее в спину. Юлия пушинкой отлетела в сторону и приземлилась в облетевшие розовые кусты, высаженные по периметру площади, беспомощно размахивая руками и крича.
Лара не видела бегущих к ней людей, не видела озлобленных лиц, не видела протянутых рук, готовых убивать. Она смотрела на пожар, и в ее несчастной голове что-то плавилось. Мир причудливо менялся, небо и здания вокруг превратились в нарисованные на черной пустоте. Потёками разноцветных красок они стекали вниз, оставляя Лару посреди беззвучно визжащего ужаса. Она видела своего отца - Альберт Равель стоял посреди площади, обличающее тыча в нее пальцем и скрипучим, въедливым голосом отчитывая дочь:
- Когда ты научишься чему-нибудь толковому, Лара? Скверная, глупая, ленивая девчонка. Признавайся, это ты сделала? Ты? Говори правду, или будешь наказана. Где ты была, Лара? С кем? - маленькие глазки обшаривали ее с ног до головы, выворачивая наизнанку, не оставляя места для малейшей лазейки, ни единой капли ее самой. - Отвечай, Лара!
- Я не виновата, прости меня, папочка, я больше никогда не буду! - завизжала Лара, выкрикивая слова, что привыкла твердить всю свою жизнь, с того дня, когда научилась ходить и понимать смысл непрестанных отцовских упреков. - Я не буду! Не буду! Не буду!.. Ста-ах!
Юлия выпуталась из хватки шипастых кустов как раз вовремя - чтобы увидеть, как Лара Равель исчезает за спинами окруживших предполагаемую Поджигательницу горожан. Люричева зажала себе рот ладонями, но это не помогло - ее все равно стошнило.
Укатившийся в сторону пустой бидончик Лары незаметно для всех подобрала девочка-подросток в черном кожаном бушлате до колен и алом шарфе вокруг шеи. Девочка улизнула из общей сумятицы в сквер позади горящего Театра и, прищурившись, всмотрелась в темные очертания Собора, поднимавшегося на другой стороне Глотки. Бидончик она трогательно прижимала к себе, словно любимую игрушку, и нежно улыбалась.
Она беспрепятственно вошла в храм - никто не пытался ее остановить или спросить, что ей здесь понадобилось. Да и некому было. Инквизитор, ликторы и Наблюдатели в спешке удалились гасить вспыхнувшую в Дубильщиках заварушку, клерки занимались бумагами. Никем не замеченная, она прошла в правый придел, остановившись перед статуей Богоматери.
Ева Ян не умела толком молиться, не знала, как и о чем говорить с высокомерной каменной женщиной. Та все равно бы ее не услышала. Поэтому Ева оставила у подножия статуи свое приношение - кожаный саквояж бакалавра и его тщательно упакованный фонограф. Между ручками саквояжа она вложила конверт с запиской. Конверт был из былых времен, другого ей отыскать не удалось - слащавого розового цвета, с букетиком анютиных глазок.
Со смиренным видом стоя около статуи, Ева украдкой огляделась по сторонам. Увидела то, что ей требовалось - низкую приоткрытую дверцу и уводящие наверх ступеньки. Выждала момент и шмыгнула туда, едва не ударившись головой о притолоку. Прислушалась, затаив дыхание - никто не окликнул, требуя немедля вернуться, никто не побежал ей вслед.
Витая лестница оказалась крутой и бесконечно длинной. Ева запыхалась, несколько раз остановилась передохнуть. Мимо нее плыли узкие длинные проемы, справа мелькал удаляющийся вниз Город, слева - балки, поддерживавшие купол собора, запыленные фрески, ящики и провода. На маленькой площадке наверху ее встретила еще одна дверца, железная. Ева навалилась на створку плечом, размышляя, что же она будет делать, если дверь заперта. Но та грузно распахнулась, и Ева выбралась на крышу Собора, крытую серыми железными листами.
Она все тщательно обдумала. Размышляла всю ночь и под утро поняла, как ей следует поступить. Да, будет очень больно и страшно, но эта заслужила это. Она виновата и должна искупить свою вину. Искупить бесцельную, пустую жизнь, в которой не было ничего - ни любви, ни детей, ни даже привязанностей. Анна Ангел была права в одном: их полуденные чаепития и впрямь были чаепитиями обреченных. Обреченных стать жертвами Чумы и рассыпающимися телами в Ямах. Анна показала ей, чего она стоит на самом деле.
Ева шмыгнула носом. Может статься, Даниэль огорчится, узнав о ее поступке. Но, подумав, он поймет. У нее не оставалось другого выхода. Так будет лучше. Она сама подведет все итоги и оплатит свои счета.
Оскальзываясь, она прошла по громыхающим плитам к краю крыши. Город лежал под ней - ее Город, хранимый Степью и отделенный от нее течением Горхона. С приземистой красно-бурой, цвета сырого мяса, громадой Термитника в восточной части и безумно-бездумной легкостью Многогранника в западной. Крыши, улицы, перекрестки, площади - все, что она знала в жизни, все, что видела.
Театр-госпиталь горел, около него мельтешили людские фигурки. Ева равнодушно проследила за их перемещениями, отвела взгляд. Лучше она будет смотреть на Многогранник, парящий в небе, отрицающий законы природы. Степняки говорят, чтобы здание стояло долго и прочно, оно должно обладать душой. Душой и жизнью, которыми с ним добровольно поделится кто-то из живущих.
Может, Собор захочет принять к себе ее душу? Может, тогда жестокий Господь Инквизитора услышит и протянет свою длань - чтобы простить и спасти их затерянный среди бескрайней степи городок?
- Я всего лишь хотела любить, - произнесла Ева Ян, обращаясь к миру вокруг.
И сделала шаг.
Глава 16.
Оглавление.
Ряды кресел в бывшем зрительном зале сдвинули к стенам и взгромоздили друг на друга, чтобы освободить место для кроватей - позаимствованных из разоренных частных клиник и двух маленький муниципальных больниц. Гримерки, кабинет директора, бухгалтерская и костюмерная стали приемными врачей и лабораториями.
Театр изо всех сил сопротивлялся намерению тех, кого он всегда считал своими очарованными зрителями, превратить его в госпиталь. Со стен на больных недовольно косились гипсовые маски Комедии и Трагедии, под ногами шелестели забытые программки и афиши, в ящиках любого стола вы натыкались на коробочки с засохшим гримом и красками для лица, пудреницы, кисточки и забытые веера, открывая шкаф, обнаруживали затесавшееся меж казенных блекло-голубых халатов кричаще-яркое платье или топорщащий широченные рукава-буфы камзол. Театр не желал натягивать на себя подобающую случаю маску, он хотел оставаться самим собой.
Лара ощущала это нежелание, скрытое в множестве досадных мелочей. Считалось, что в Городе подобралась весьма неплохая сценическая труппа, однако Лара Равель не могла оценить их игру по достоинству. Она редко посещала театр и скверно в нем разбиралась. Также как и во множестве иных вещей, привычных для большинства обывателей. Лара редко выходила за порог дома. Сперва - потому что этого не желали ее родители, потом, когда мать и отец умерли - из-за собственного страха перед миром. Она плохо представляла, как нужно вести себя и обществе, что нынче ценится, а что - нет, как выглядит модная одежда и что подобает барышне ее возраста.
Лара Равель была серой испуганной мышкой, боящейся громких звуков. Больше всего ей нравилось задергивать все шторы в тихом, пыльном доме, и часами сидеть, забравшись с ногами на диван, читая старинные романы или сочиняя очередное печальное стихотворение.
читать дальшеОна была добра глуповатой, бесцельной добротой, которая никак не могла отыскать себе толкового применения. Лара подбирала на улицах брошенных котят и щенков, возилась с ними - но очень скоро они ей надоедали. Зверята портили оставшуюся от прабабушки мебель, кричали по ночам, дрались, требовали еды и внимания - и очень быстро удирали из ее дома обратно на улицу. Она принимала деятельное участие в нескольких благотворительных обществах, но ее подопечные, подростки из рабочих кварталов, не испытывали к ней ни уважения, ни благодарности.
- Лара, да не нужно к ним подлизываться и совсем не нужно жалеть их, тем более напоказ, - однажды сказала ей Вероника Ольгимская. - Подружись с ними, и увидишь: они вовсе не такие, как в глупых книжках о честной бедности. Они славные.
Но Лара Равель не умела дружить и считала, что облагодетельствованные детишки из фабричных семей обязаны хотя бы говорить ей «спасибо» за все, что она для них делает.
Единственным человеком в Городе, хорошо относившимся к Ларе, была Ева Ян. А теперь еще - Стах Рубин.
Лара стала добровольной санитаркой в Госпитале, потому что так именно следовало поступить благовоспитанной барышне из хорошей семьи в трудный час.
К Станиславу она привязалась вопреки всем тем правилам благопристойности, которым так старательно учил ее отец. Гвардейский штабс-капитан Альберт Равель, не колеблясь, счел бы Рубина крайне неподходящей компании для своей девочки. Рубин был степняком по происхождению, он даже доктором не мог именоваться с полным правом - так, дипломированный фельдшер-самоучка из провинциальной больницы. Который якшается с фабричным сбродом и Укладом.
Но Альберт Равель лет пять тому упокоился на кладбище, и теперь никто не мог запретить Ларе поступать по своему усмотрению.
Ей было достаточно просто быть рядом. Помогать. Слышать время от времени слова признательности и одобрения. В кои веки она стала нужной, и осознание этого заставило ее выпрямиться, подняв вечно опущенную голову. Она приносила пользу, действительную пользу - утешая, перевязывая, возясь с осиротевшими детьми и перепуганными стариками, разнося лекарства, хлопоча по хозяйству Госпиталя. Сегодня ей удалось совершить невозможное - утихомирить Като Сабурову. Вдова коменданта почти не соображала, кто она и где находится, требовала морфия, грозилась, звала своего мужа, кричала и пугала больных. Лара добилась того, чтобы Сабурову поместили отдельно, просидела с ней всю ночь и часть утра, пока у Катерины не иссякли силы и она не заснула, свернувшись на узком продавленном топчане. Лара накрыла ее штопаным одеялом и отправилась посмотреть, не вернулся ли Стах - поневоле оказавшийся одним из организаторов и управляющих Госпиталем. Заглянула в его импровизированный кабинет, потом в лабораторию.
Вчера утром Рубин, чьи эксперименты над созданием вакцины против Песчанки вновь оказались безрезультатными, ушел в Город. Лара всю ночь беспокоилась за него, но сегодня он вернулся. Сидел в темной лаборатории, сложив руки под подбородком, и смотрел на выстроившиеся на столе пробирки и реторты с образцами крови больных.
Стах Рубин был немногим старше Лары. Осунувшееся лицо с острыми чертами, темные волосы, увязанные на затылке в жиденький хвостик, непреходящие тени под глазами. Он не обернулся, услышав осторожное шорканье ее больничных тапочек, но окликнул:
- Лара, ты? Посиди со мной.
- Что-то случилось? - она вытащила из-под стола вращающийся табурет, торопливо присела рядом.
- Ольгимского и Сабурова повесили. По распоряжению Инквизитора. Около «Одинокой звезды» утром была стрельба. Как я понял, парни Грифа, которым нечего терять, схлестнулись с ликторами Карающего Бича.
- Ой, - испугалась Лара, пропустив мимо ушей новость о перестрелке. - Как же теперь Ники Ольгимская?
- Тяжело ей будет, - согласился Стах. - Но я думаю, она справится. Они стойкие, эти Ольгимские.
Лара воспитанно промолчала. У нее болела спина, болели ступни и руки до локтей, ныли ободранные пальцы - она не привыкла заниматься тяжелым физическим трудом, а в Госпитале постоянно требовалось что-то перетаскивать, мыть, стирать, кипятить в баках инструменты и грязные халаты - но сейчас ей было хорошо. Она сидела рядом со Стахом и эти несколько минут принадлежали только ей.
- Лара?..
- Да? - с готовностью откликнулась она.
- Знаешь, иногда мне приходят в голову странные вещи, - медленно проговорил Рубин. - Если б не Чума, я так бы и остался фельдшером на подхвате, который вечерами безнадежно мечтает когда-нибудь выучиться на хирурга, но точно знает, что всех его сбережений не хватит на житье в Столице. Еще год или два - и я бы точно повадился всякий вечер таскаться в «Звезду» и пить твириновку пополам с джином, чтобы похоронить все свои мечты. А ты, чем бы была ты?
- Старой девой, дающей уроки музыки, которая терпеть не может своих учеников, - Лара сама не ожидала от себя столь точного и циничного признания. - Скучной, склочной, пугливой и никому не нужной. Да, именно этим я бы и стала, - она нервно сглотнула.
- Город умирает, а мы только почувствовали настоящий вкус жизни, - тихо и печально сказал Рубин. - Если б не Песчанка, мы бы вообще никогда не встретились.
«Сейчас он меня поцелует, - Ларе показалось, ее сердце подпрыгнуло куда-то вверх, да так и застряло в горле. - Сейчас. Поцелует, а потом захочет бОльшего. Прямо здесь, вон там, на кушетке за ширмой, где он спит. Потому что он прав - нам нечего терять. Может, мы завтра заразимся и умрем. Я никогда не была с мужчиной, никогда, ведь то, что было - оно не в счет, это плохо, скверно и неправильно, пусть папа и уверял, что так он заботился обо мне».
Стах и в самом деле повернулся к ней, она видела белеющее пятно его лица с провалами глаз и узкой щелью рта. И та Лара, которой она была, перепуганная домашняя мышка из-под половицы, в страхе выпалила:
- Почему ты сидишь в темноте?
- Керосин кончился, - удивленно ответил Стах.
- Я принесу, - она вскочила, табурет с визгом проехался колесиками по полу.
- Лара, не надо. Успеется. Я сам потом схожу, - Рубин протянул к ней руку, но Лара уже выскочила из комнаты, шмыгая носом и проклиная себя. Стах смотрел ей вслед, по его лицу расплывалось недоуменное удивление. Он ни на что особо не рассчитывал, и если бы барышня Равель сказала - нет, он оставил бы ее в покое. Но Лара ему нравилась. Тихая, спокойная, никогда не отлынивает от грязной работы, всегда рядом и всегда готова помочь. Не обидел ли он ее, сам того не желая? В последнее время он плохо соображает - постоянный недосып, таблетки амфетамина для того, чтобы подальше оставаться на ногах, инъекции дофамина с той же целью, он частенько забывает поесть, и вот результат. Надо будет поговорить с ней, когда она вернется. Он не имел в виду ничего дурного. Просто ему так одиноко. И страшно.
Запасы керосина хранились в помещениях бывшей гардеробной, в фойе Театра. Лара сунулась туда, погремела канистрами, налила густую светлую жидкость в захваченный с собой бидончик - как раз хватит, чтобы заправить лампы в кабинете и лаборатории Рубина. И поняла, что не хочет - вернее, боится - возвращаться к Стаху.
«Ничего не случится, если я немного прогуляюсь, - уверяла она себя. - Дойду до Лестницы в Небо и сразу вернусь обратно. Четверть часа, не более того. Мне нужно подумать и проветриться».
Она вышла из распахнутых дверей Карантинного госпиталя, неся тяжелый бидончик чуть на отлете.
* * *
Утром кто-то подсунул под дверь Невода потрепанный грязный конверт. Плохо заклеенный, пропахший табаком, адресованный ей.
Юлия прочла вложенный в конверт листок, сидя на диване в аккуратной, обставленной по последнему слову мебельной моды гостиной. Машинально потянулась за сигаретой, и тихо ругнулась, вспомнив, что сигарет больше нет. Ничего больше нет, даже надежда - и та потихоньку угасает. Итог закономерен. Она знала, что рано или поздно это случится, но не думала, что - так.
Он больше не напишет ей. Не придет. Эта часть ее жизни - яркая, бурная, опасная - завершилась навсегда.
Юлия достала коробок со спичками и сожгла письмо, уронив пепел на ковер кремово-синих оттенков. К черту сентиментальность. Пусть другие хранят старые письма и плачут над ними. Она не станет. Лучше она выйдет из дома и пойдет, куда глаза глядят. Здесь стены смыкаются вокруг нее, особняк начинает оправдывать свое название - Невод. Она не станет рыбкой в его сетях.
Юлия Люричева не была уроженкой Города. Здесь жили ее бабушка и дед, здесь родились ее мать и тетка. Мама хотела стать учительницей, поехала в Озерган, поступила в тамошний педагогический институт, встретила там отца. Они поженились и перебрались на Белое Побережье, к его родственникам. Юлия появилась на свет и росла на Побережье, она любила тамошние края всей душой. Соленый запах морской воды и смолистый - сосен, серебряный простор залива, белые и желтые домики под красной черепицей, утопающие в розах и можжевельнике.
Оттуда Юлия уехала покорять Столицу и Университет, мечтая когда-нибудь вернуться, обзавестись коттеджем на морском берегу, писать книги и смотреть на чаек, а вечерами гулять по пустынному пляжу.
Все вышло не так, как виделось ей в розовых мечтах. Отец и мать никогда не могли оставаться в стороне и молчать, и, когда на Белом Побережье начались волнения, они оказались в первых рядах.
А потом Юлия получила краткое извещение об их смерти - случайной смерти в ходе подавления стихийно вспыхнувших беспорядков.
Юлия ни мгновения не верила в сухую официальную формулировку. Она отправилась на Побережье - выяснять истинные обстоятельства гибели родителей.
Что ж, она их выяснила - навсегда проникнувшись глубоким отвращением к властям, привыкшим силой решать свои проблемы и торопливо прячущим концы в воду. Выяснила, приняла решение, в верности которого никогда не сомневалась - и провела несколько весьма бурных лет, ставя властям палки в колеса. Пока жизнь не стала слишком беспокойной и друзья не посоветовали ей уйти в тень. Как раз в эту пору умерла сестра матери, отписав племяннице по завещанию свой дом - и Юлия стала хозяйкой Невода. Она перебралась сюда, в провинцию - и вскоре обнаружила, что размеренная круговерть провинциальной жизни с ее мелкими скандалами и незначащими проблемами вполне ее устраивает. Юлия работала преподавательницей литературы в школе для девочек, делала наброски для будущей книги, вела переписку и запрещала себе мечтать о чем-то еще.
И вот он, сгоревший привет из прошлого.
Хотя гарью пахло не переносном, а в самом прямом смысле слова. В воздухе кружил пепел. Подняв голову, Юлия увидела языки пламени, жадно облизывавшие зеленую крышу Театра.
Мимо нее стремительно пробежали один за другим несколько человек, ныряя в арки внутренних дворов.
«Поджигатели. Опять Поджигатели!»
Когда Юлия, запыхавшись, добежала до Госпиталя, вся задняя часть здания была объята пламенем и любому становилось ясно - пытаться тушить пожар уже не имеет смысла, надо выводить наружу тех, кто остался в фасадной, еще не горящей части здания. Две пожарные команды Города прекратили свое существование в Факельную Ночь, одна из машин, обгоревшая и на спущенных колесах, так и осталась стоять на площади Костного Столба.
Перед Госпиталем быстро собиралась толпа. Кто-то орал, пытаясь распоряжаться и организовать цепочку с ведрами от театра до Глотки. Надрывно плакала женщина, выкрикивая чье-то имя и порываясь кинуться внутрь. Ее удерживали за руки. Из распахнутых дверей в клубах дыма выбегали люди, спотыкались на ступеньках, падали, катались по мостовой, пытаясь сбить пламя, кашляя и обливаясь слезами. Со звоном вылетело оконное стекло, в проем впихнули лестницу-стремянку, кто-то полез вниз, оскальзываясь. Разбилось второе стекло, за ним мелькнул силуэт женщины в черном, молотившей руками воздух. Женщина кричала, Юлии показалось, что она узнает Като Сабурову, но, впрочем, она могла ошибаться - за спиной женщины полыхнул огонь, и та исчезла.
«Наш театр горит», - Юлия стояла у каменных столбов, обрамлявших вход на Шнурочную площадь, некогда одну из самых красивых площадей Города. Смотрела на дымный столб в вихре искр и не находила в себе сил сдвинуться с места.
Пока рядом с ней не заорали, громко, с истерическим привизгом, так, чтобы услышали все:
- Хватай ее! Вон она, это она сделала, держите ее, люди!
Юлия заполошно обернулась, зная, что в такие мгновения нерассуждающая толпа способна кинуться на кого угодно, на любого, кого огульно сочтут виновным, в кого ткнет палец.
Неподалеку от нее стояла Лара Равель, нелепо заботливым жестом прижимая к груди эмалированный бидончик. Остекленевший взгляд сфокусировался на горящем здании. Мир перестал существовать, ведь горел не просто Театр - горели ее нелепые, глупые, робкие мечты. Горели высоким, дымным пламенем.
- Лара, беги! - Юлия наконец справилась с оцепенением. Пока толпа еще не разобралась толком, что происходит, у Лары оставался крохотный шанс на спасение - рвануться с места и скрыться, добежать до Сгустка, надеясь, что влияние и здравый смысл Ники Ольгимской пересилят оголтелое стремление толпы расправиться с виновником пожара. - Лара, беги в Сгусток! Лара!
- Вон она, Поджигательница! - теперь Юлия увидела и кричавшую - молодую женщину в халате санитарки, оравшую и указывавшую пальцем, но не двигавшуюся с места. На санитарке была низко надвинутая шапочка, но Юлия заметила выбившийся из-под застиранной ткани длинный золотой локон. - Хватайте ее!
Лара выронила бидончик, тот покатился, звеня отлетевшей крышкой и расплескивая керосин по мостовой.
- Лара! - Юлия сорвалась с места. Ей удалось схватить Лару за рукав и сдвинуть на пару шагов с места, но тут кто-то ударил ее в спину. Юлия пушинкой отлетела в сторону и приземлилась в облетевшие розовые кусты, высаженные по периметру площади, беспомощно размахивая руками и крича.
Лара не видела бегущих к ней людей, не видела озлобленных лиц, не видела протянутых рук, готовых убивать. Она смотрела на пожар, и в ее несчастной голове что-то плавилось. Мир причудливо менялся, небо и здания вокруг превратились в нарисованные на черной пустоте. Потёками разноцветных красок они стекали вниз, оставляя Лару посреди беззвучно визжащего ужаса. Она видела своего отца - Альберт Равель стоял посреди площади, обличающее тыча в нее пальцем и скрипучим, въедливым голосом отчитывая дочь:
- Когда ты научишься чему-нибудь толковому, Лара? Скверная, глупая, ленивая девчонка. Признавайся, это ты сделала? Ты? Говори правду, или будешь наказана. Где ты была, Лара? С кем? - маленькие глазки обшаривали ее с ног до головы, выворачивая наизнанку, не оставляя места для малейшей лазейки, ни единой капли ее самой. - Отвечай, Лара!
- Я не виновата, прости меня, папочка, я больше никогда не буду! - завизжала Лара, выкрикивая слова, что привыкла твердить всю свою жизнь, с того дня, когда научилась ходить и понимать смысл непрестанных отцовских упреков. - Я не буду! Не буду! Не буду!.. Ста-ах!
Юлия выпуталась из хватки шипастых кустов как раз вовремя - чтобы увидеть, как Лара Равель исчезает за спинами окруживших предполагаемую Поджигательницу горожан. Люричева зажала себе рот ладонями, но это не помогло - ее все равно стошнило.
Укатившийся в сторону пустой бидончик Лары незаметно для всех подобрала девочка-подросток в черном кожаном бушлате до колен и алом шарфе вокруг шеи. Девочка улизнула из общей сумятицы в сквер позади горящего Театра и, прищурившись, всмотрелась в темные очертания Собора, поднимавшегося на другой стороне Глотки. Бидончик она трогательно прижимала к себе, словно любимую игрушку, и нежно улыбалась.
* * *
Она беспрепятственно вошла в храм - никто не пытался ее остановить или спросить, что ей здесь понадобилось. Да и некому было. Инквизитор, ликторы и Наблюдатели в спешке удалились гасить вспыхнувшую в Дубильщиках заварушку, клерки занимались бумагами. Никем не замеченная, она прошла в правый придел, остановившись перед статуей Богоматери.
Ева Ян не умела толком молиться, не знала, как и о чем говорить с высокомерной каменной женщиной. Та все равно бы ее не услышала. Поэтому Ева оставила у подножия статуи свое приношение - кожаный саквояж бакалавра и его тщательно упакованный фонограф. Между ручками саквояжа она вложила конверт с запиской. Конверт был из былых времен, другого ей отыскать не удалось - слащавого розового цвета, с букетиком анютиных глазок.
Со смиренным видом стоя около статуи, Ева украдкой огляделась по сторонам. Увидела то, что ей требовалось - низкую приоткрытую дверцу и уводящие наверх ступеньки. Выждала момент и шмыгнула туда, едва не ударившись головой о притолоку. Прислушалась, затаив дыхание - никто не окликнул, требуя немедля вернуться, никто не побежал ей вслед.
Витая лестница оказалась крутой и бесконечно длинной. Ева запыхалась, несколько раз остановилась передохнуть. Мимо нее плыли узкие длинные проемы, справа мелькал удаляющийся вниз Город, слева - балки, поддерживавшие купол собора, запыленные фрески, ящики и провода. На маленькой площадке наверху ее встретила еще одна дверца, железная. Ева навалилась на створку плечом, размышляя, что же она будет делать, если дверь заперта. Но та грузно распахнулась, и Ева выбралась на крышу Собора, крытую серыми железными листами.
Она все тщательно обдумала. Размышляла всю ночь и под утро поняла, как ей следует поступить. Да, будет очень больно и страшно, но эта заслужила это. Она виновата и должна искупить свою вину. Искупить бесцельную, пустую жизнь, в которой не было ничего - ни любви, ни детей, ни даже привязанностей. Анна Ангел была права в одном: их полуденные чаепития и впрямь были чаепитиями обреченных. Обреченных стать жертвами Чумы и рассыпающимися телами в Ямах. Анна показала ей, чего она стоит на самом деле.
Ева шмыгнула носом. Может статься, Даниэль огорчится, узнав о ее поступке. Но, подумав, он поймет. У нее не оставалось другого выхода. Так будет лучше. Она сама подведет все итоги и оплатит свои счета.
Оскальзываясь, она прошла по громыхающим плитам к краю крыши. Город лежал под ней - ее Город, хранимый Степью и отделенный от нее течением Горхона. С приземистой красно-бурой, цвета сырого мяса, громадой Термитника в восточной части и безумно-бездумной легкостью Многогранника в западной. Крыши, улицы, перекрестки, площади - все, что она знала в жизни, все, что видела.
Театр-госпиталь горел, около него мельтешили людские фигурки. Ева равнодушно проследила за их перемещениями, отвела взгляд. Лучше она будет смотреть на Многогранник, парящий в небе, отрицающий законы природы. Степняки говорят, чтобы здание стояло долго и прочно, оно должно обладать душой. Душой и жизнью, которыми с ним добровольно поделится кто-то из живущих.
Может, Собор захочет принять к себе ее душу? Может, тогда жестокий Господь Инквизитора услышит и протянет свою длань - чтобы простить и спасти их затерянный среди бескрайней степи городок?
- Я всего лишь хотела любить, - произнесла Ева Ян, обращаясь к миру вокруг.
И сделала шаг.
Глава 16.
Оглавление.
@темы: фанфики
-
-
29.02.2024 в 12:16Посетите также мою страничку
hatsat.bget.ru/user/CarrollColston8/ оформить карту таджикистана из россии онлайн бесплатно
33490-+