Бета: bocca_chiusa, @ nny
Персонажи: дедушка Старшины Оюна/бабушка Старшины Оюна
Жанр: сказка
Рейтинг: G
Размер: мини
Статус: закончен
Дисклеймер: Все права на мир и персонажей принадлежат Ice-Pick Lodge.
Аннотация:
«- ...Твой дед был быком, не так ли?
- Всё так». (прохождение Самозванки)
Ссылка на оригинал: выкладка фандомной битвы 2014.
Знаете вы, что у всякого быка или телушки в укладских стадах непременно на шкуре белое пятно есть? Почему так? А это все из-за того, что за Дайлаш, младшую дочь Старого Оюна, выкуп дали — десять белых бычков.
Это сейчас-то из Долгих Таглуров только Бурахи остались, а когда Симон Каин только в наших краях объявился, с ним пять семей Менху говорили — Крюки, Бурахи, Оюны, Менгызы да Бешичи.
За себя и за простых Детей Бодхо они сговорились и привели племена в основанный Симоном Город. С кочевых стоянок в каменные дома. Поначалу всем от того выгода была, для степняков Город — постоянное зимовье, а пришлому люду — мясо и шкуры, да корни, какими степной народ за землю держится. Потом уж Ольгимские завладели Проектом Быков да детей Бодхо ниже зверей неразумных поставили, а сперва не так было.
Эта же история до того приключилась, лет сто назад. И хоть давно это было, да только все правда как есть, сам Симон Маг подтвердил.
читать дальшеСтаршиной Боен был тогда Старый Оюн. Славился он своей силой и упорством, поборол в Круге Суок прежнего Старшину, бешеного Менгыза, и на Бойнях верховодил мудро — глаз у него был верный и рука твердая.
С одним только незадача приключилась: семь детей у него родилось, и все дочки. Уж и он сам в возрасте, и жена тоже, и вот понесла она в восьмой раз. Ждал Старый Оюн сына, ждал наследника, Линиям учить, тайны семейные передать. А нет, снова дочка. Назвали девочку Дайлаш. Выросла красавицей, косы черные до самого пояса, глаза зеленые, как твирь весной.
В шестнадцать лет она, как заведено, стала Травяной Невестой. Жила в юртах у Червей, плясала от зари до зари, с весны до осени, звала твирь, пела савьюру, манила белую плеть. Хорошо плясала, говорят, да не осталась в юртах, не стала женой Червю, матерью новым Червям. И такая с ней случилась история.
***
Симон Каин, Колдун, всегда чужаков привечал, чтобы их искусством и вымыслом Город прорастал в небо, так же как корнями в Землю. Среди прочих пришлых был один инженер из столицы по фамилии Новак. По мостам большой дока. До сих пор его мосты в Городе стоят — тот высокий, что через Жилку возле Стержня, и тот, что Створки с Почкой соединяет.
И не просто он был инженер, а ученый, ойнон, все по окрестностям ходил, изучал чего-то, то ли рельеф местности, то ли почву здешнюю и камни. Вот шел он раз по берегу Жилки и забрел к юртам, в которых собиратели стояли, да и увидел, как Дайлаш у костра танцует в травяном платье. И так она ему в душу запала, всякий покой потерял. Разузнал, кто такая, откуда. А как узнал — пошел к старому Оюну с подарками, свататься. Так и так, мол, отдай за меня свою дочку, я и в Столице человек не последний, а здесь, в Городе, за меня сам Симон Каин слово скажет.
Оюну лестно стало, что к нему ойнон столичный сватается. Да и дочек-то, сказать правду, ажно восьмерых замуж выдать надо было. Вот он и согласился. Сказал так:
— Последнее лето Дайлаш живет у Червей в юртах. Осенью приходи, там и сговоримся.
Тут как раз прошли положенные три года, Дайлаш вернулась в отцовский дом. А Новак тут как тут. Дождался, значит, своего.
Явился к Оюну в дом. По столичному — с цветами для Дайлаш, и по местным обычаям — со свежевыпеченным хлебом для старших: и живых, и в землю ушедших. Мать Дайлаш хлеб приняла, а Оюн и говорит, так мол и так, доченька, сыскался тебе жених, хороший, уважаемый человек.
Глянула Дайлаш на жениха. А южный этот столичный люд — они ж нашим местным не чета, все больше росту невысокого, да силы невеликой. Она и говорит:
— Что же мне, батюшка, с таким мужем делать? За пазухой его нешто носить придется?
Да еще и хохочет, заливается. Может, скажи она как по-другому, Старый Оюн и послушал бы, не стал бы девицу неволить, а на такую дерзость стукнул кулаком по столу, дескать, как я решил, так и будет. Что Дайлаш против отцовского слова делать? Да только и в ней оюновское упрямство прочно сидело.
Как положено у детей Бодхо, свадьбу весной сыграли. А только всего семь дней со свадьбы миновали, едва перестали ночами заморозки бить, стащила Дайлаш пастушескую одежду, увела лошадку рыжую: и только ее и видели.
Сперва что было сил гнала свою лошадку, потом пожалела ее, да и сама притомилась. Город далеко остался. Ночь была безлунная, только звезды россыпью по небу. Под звездами Степь — темная, дышит будто огромный зверь. Дайлаш и ехать не знает куда, и страшно ей, а сама твердит про себя:
— Пусть в Степи пропаду, пусть шабнак — костяная людоедка меня изловит, а все лучше, чем с мужем постылым жить.
Долго ехала так, уж небо светлеть начало, увидела вдалеке костерок. Подъехала ближе. Стадо большое отдыхает: дремлют в траве быки, а возле низкой юрты сидит у костра старичок-пастух, носом клюет.
Спешилась Дайлаш, лошадку отпустила и сама у костра села, к огню усталые ноги протянула. Старичок сидит, ни о чем ее не спрашивает, и она сама молчит. Роса утренняя упала, прохладно стало. Дайлаш за три года у Червя в юрте хозяйничать привыкла, согрела воды, чай заварила, листочек савьюра, что в дороге нашла, в чайник бросила. Налила пиалу и подает пастуху.
Тот отпил, покивал одобрительно, тогда Дайлаш говорит:
— Разреши мне, дедушка, остаться при твоем стаде, я тебе помогать буду.
— Помощник-то мне нужен, да только вожак в моем стаде больно свирепый, никого, кроме меня, не признает, да к стаду не подпускает, ну как затопчет тебя.
— А я, дедушка, не боюсь, я с быками хорошо лажу.
— Ну, коли не боишься, да признает вожак, оставайся.
Так оно и вышло. Вожак в том стаде был молодой бык, рыжий с белой звездой на лбу — с норовом, да умный. Подошел к Дайлаш, посмотрел внимательно, склонил к ней рогатую голову. Погладила она его по широкому лбу, а он ее языком шершавым лизнул. Вот и поладили.
***
Осталась Дайлаш при том стаде, помогала старому пастуху — и еды наготовит, и в юрте приберет, и за стадом присмотрит — не забредет ли какой бычок в топь, не съест ли дурной травы.
Неделя прошла, другая, говорит ей старик:
— Хочу поехать проведать своего внука. Он увел свои стада на южные пастбища вниз по Горхону.
— Езжай, дедушка, езжай, — отвечает Дайлаш. — Я со всем управлюсь.
— И то верно.
Стала она одна за стадом присматривать. Да забот у нее, почитай, и не было.
На третью ночь после того как старик ушел, проснулась Дайлаш, и слышит, кто-то ходит вокруг юрты. Выглянула наружу. У костра сидит молодой пастух, с виду вроде обычный степняк, высокий да широкоплечий.
— Не бойся меня, — говорит, — я пришел тебе подсобить.
Подумала Дайлаш спросонья, что это старик-пастух своего внука прислал, и обидно ей стало.
— Разве ж я плохо справляюсь?
— Хорошо, — отвечает, — да только пора уж стадо на другое пастбище перегонять.
— Ничего, — говорит Дайлаш, — вожак у них умный, все тропки в Степи знает лучше самых старых Одонхе. Не заведет куда не нужно.
Тот усмехнулся:
— Твоя правда. Но все ж позволь помочь немного.
Дайлаш вместе с незваным ее помощником юрту собрали, на лошадку навьючили. За работой смеются, переговариваются. А потом отвернулась Дайлаш, моргнула, а пастуха уже и нет. Что за чудо? Решила она, что духи степные ей помогают, помнят, как она еще Травяной невестой плясала для них да песни пела.
На следующую ночь, едва солнце село, снова пришел молодой пастух к ее костру, и на следующую. Полюбили они с Дайлаш друг друга и стали жить, как муж с женой живут. Да только с вечерней зари до утренней он ночь с ней проводит, а едва рассвет забелеет, его и след простыл. И ни разу Дайлаш не удалось приметить, куда ж сердечный друг уходит каждое утро. Сперва расспросить пыталась, да он молчал, она и перестала. Радовалась только, что лето за середину перевалило, и ночи все дольше становятся. Но вот зацвела горькая твирь, дожди зачастили. Приближалось время стадам на зимнее кочевье отправляться.
Дайлаш уж догадывалась, с кем она, хоть и не по обряду и отцовскому благословению, все лето делила ложе, но хотелось ей точно знать. Одним вечером, едва пришел молодой пастух к ее костру, принялась его расспрашивать:
— Кто ты и откуда? Кто твои мать и отец?
— Мать мне Великая Бодхо, а отец — Бос Турох.
Но Дайлаш не отступала:
— Так всякий степняк ответить может.
Тот усмехнулся:
— Подбрось-ка хвороста в костер
Она так и сделала. Едва взвилось яркое пламя, стянул молодой пастух шапку с головы и впервые разглядела Дайлаш в его рыжих кудрях белую прядь. Точь в точь как белое пятно на лбу у рыжего быка — вожака стада. Посмотрел он на нее хмуро:
— Что же, Дайлаш, теперь знаешь, кто я. Не побоишься стать моей женой?
— Не побоюсь, другого и не желаю, — отвечала Дайлаш. — Только отдал меня отец в жены пришлому ойнону. Потому я и бежала в Степь.
— Сама Мать Бодхо тебя ко мне привела. Но раз твой отец тебя другому отдал, забрать тебя с собой насовсем я не могу. Я уведу стадо на зимовку, а ты возвращайся в Город и жди меня. Приду за тобой, как найду достойный выкуп.
Проснулась Дайлаш наутро, а стада как не было, только сидит у костра старик пастух, усмехается:
— Делай, Дайлаш, как тебе велено.
— Сколько ж мне ждать?
— Мне не ведомо.
***
Возвратилась Дайлаш в Город. Стала снова у отца жить. На исходе зимы родился у нее мальчик здоровенький да крепкий. Муж-то ее хотел обратно к себе взять, да Старый Оюн не позволил. Так и сказал, что раз уж не смог тот Дайлаш удержать в своем доме, так и не быть ей, значит, его женой.
Нянчит Дайлаш сыночка, а сама дни считает, ждет своего нареченного. Так три года прошло. Совсем Дайлаш загрустила. А на четвертый год весной, когда снег сошел и погнали стада на первые пастбища, собрался укладский народ на весенний праздник. Костры разожгли в поле у Боен, бубны звенят, рожки гудят, радуются и люди, и звери, что зима миновала.
Вдруг поверх праздничного шума раздался громкий рев, на который мычанием ответили все быки с ближних пастбищ. Вышел из Степи рыжий бык с белой звездой во лбу. Так он был могуч и свиреп, что никто из Одонхе не решился к нему подступиться. Замерли все, и подошел бык к самым кострам, а вслед за ним шли десять годовалых белых бычков. Дайлаш сразу ему на встречу кинулась, за шею обняла, но бык перед Старым Оюном остановился, и бычки рядом с ним.
Дайлаш его за ушами чешет, а бык стоит смирно и смотрит, будто спрашивает у старика: «Примешь ли выкуп? Отдашь ли за меня дочь?»
Тот только руками развел. Мудрый он был, старый Менху, и было в нем большое почтение к силам, из Степи приходящим.
— Выкуп твой хорош, — говорит. — Племени ты не чужого. Да и Дайлаш, вижу, не против.
Дайлаш живо быку на спину вскарабкалась, увез он ее в Степь, и никто больше ни из городских, ни из укладских ее не видал.
А те десять белых бычков так и остались в стаде Старого Оюна. Выросли все как на подбор сильные, здоровые и плодовитые. Вот с тех пор у всех телят, что в укладских стадах родятся, непременно хоть одно белое пятнышко да сыщется. И поговаривали в Городе, что ни за одну из дочерей не получил Старый Оюн выкупа богаче, чем за младшую Дайлаш.
Мальчика, сына Дайлаш, старый Оюн в своем доме воспитал, как наследника. Всему, что знал, научил.
А тот муж незадавшийся, ойнон столичный, никак забыть не мог Дайлаш. В Столицу не вернулся и все ходил на тот холм за городом, где два камня стоят. Заберется на холм и в Степь смотрит. Надеялся, видать, что вернется. До самой смерти ходил, да так и не дождался.
Говорят, тогда и начали те камни Рогатыми камушками называть.